ПИСЬМА изъ БОЛГАРІИ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Брату Ал. Гр. Теплякову.

Варна, 29 Марта.

   Вамъ уже извѣстно, что начальству Новороссійскаго края угодно было поручить мнѣ обозрѣніе нѣкоторыхъ мѣстъ, занятыхъ нашими войсками на правой сторонѣ Дуная, и что цѣль сего порученія, есть розысканіе о разныхъ памятникахъ древности, скрывающихся между развалинами Мизіи и классической Ѳракіи. Вы безъ сомнѣнія подивитесь тому, что будучи столь безусловно чуждъ точныхъ и основательныхъ свѣденій о странахъ, въ коихъ почти каждый шагъ освященъ какимъ-нибудь славнымъ историческимъ событіемъ, я принялъ на себя обязанность столь трудную, порученіе столь мало сообразное съ родомъ исключительныхъ моихъ занятій; -- но кому неизвѣстно, что жизнь наша можетъ иногда находиться подъ вліяніемъ обстоятельствъ столь странныхъ, что человѣкъ радъ часто сдѣлаться не только антикваріемъ, но для избѣжанія худшаго, готовъ даже участвовать въ трудахъ знаменитой Академіи Лагадоской.

   Съ другой стороны, скажите, кто бы на коемъ мѣстѣ не былъ радъ поотогрѣть остылое сердце у лучей золотаго ѳракійскаго солнца? Кто бы не былъ радъ, говорю я, погрузиться въ поэтическое величіе минувшаго, и въ бесѣдѣ съ колоссальными его призраками, забыть хотя на малое время прозу и мучительныя мѣлочи настоящаго? Такъ думалъ я -- и вотъ странникъ вашъ уже въ столицѣ древней греческой Ганзы.

   Конечно, мнѣ надлежало бы нѣсколько поболѣе освоиться съ оракулами антикваріевъ: полистовать предварительно Стравона, и словомъ, схватить изъ древнихъ лѣтописей и географіи хотя поверхностныя черты, которыя бы могли служить мнѣ по крайней мѣрѣ краткимъ итинереромъ въ моемъ путешествіи; но для сего потребны были книги и время. Первыми я не могъ обогатиться въ Одессѣ, а послѣдняго имѣлъ въ своемъ распоряженіи только для необходимыхъ дорожныхъ приготовленій. Короче сказать, я пустился въ археологическое странствіе подобно какому нибудь кавалерійскому офицеру, отправляющемуся за покупкой ремонта: слѣдовательно -- посланія мои будутъ, къ сожалѣнію, напоминать вамъ гораздо чаще обо мнѣ самомъ, нежели о странахъ, коихъ чудеса требуютъ наблюдателя болѣе просвѣщеннаго.

   Я выѣхалъ изъ Одессы 20^го сего мѣсяца. Таможенная гроза собралась и довольно быстро разсѣялась надъ моими чемоданами; врата карантинной пристани разверзлись и скрыпя затворились за мною. Свершилось! Богъ знаетъ, когда-то ноги мои ступятъ вновь на родимую землю! Ни любовь, ни дружба не смѣютъ прикоснуться къ людямъ, меня окружающимъ.-- Что нужды! посмотрите, какая пестрая, живая, разнообразная картина развернулась вдругъ предо мною: офицеры, женщины, солдаты, шкипера, матросы всѣхъ странъ; карантинные и разные другіе сановники; суматоха, толкотня, неумолкающій ропотъ и волненіе! Я долго съ ненасытнымъ любопытствомъ глядѣлъ на это живописное зрѣлище, потомъ глаза мои устремились на безпредѣльное море: быстрые челночки скользили по его лазурной поверхности; бѣлые паруса рисовались вдали на голубомъ горизонтѣ. -- День уже клонился къ западу, когда одинъ изъ карантинныхъ чиновниковъ подвелъ ко мнѣ маленькаго, но еще довольно бодраго старичка и объявилъ, что это капитанъ Венеціянскаго брига: la Perseveranza, который, по назначенію Правительства, долженъ отвезти меня въ Варну. -- Яликъ этого капитана качался у берега; слуга и вещи мои ожидали меня на ономъ. Я спустился въ эту легкую лодочку, капитанъ за мною -- и вотъ, четыре весла вонзились уже въ шипучія волны. Челнокъ нашъ полетѣлъ стрѣлою къ стоящимъ на рейдѣ судамъ, на каждомъ изъ нихъ звонили рынду, когда приставъ къ своему бригу, мы начали одинъ за другимъ взбираться на палубу.

   Огромный шаръ солнца медленно погружался въ сафирное море, и спустившись вдали къ самому его горизонту, проливалъ яркій пурпуровый свѣтъ въ промежутки корабельныхъ снастей и огромныхъ мачтъ, возвышавшихся подобно обнаженному осенью лѣсу.-- Я вошелъ въ отведенную мнѣ каюту: гравированный образъ Мадоны съ надписью: Stella del Mare висѣлъ надъ моей койкою. -- Вечеромъ -- милліоны звѣздъ засверкали надъ нами; и вышелъ на палубу; но какъ бы вы думали, что болѣе всего занимало меня въ эту минуту?-- Огни, загорѣвшіеся въ Одессѣ!-- Я отъ души прощался съ ними; какая-то глупая тоска пощипывала грудь мою:

   Прости, о родина, прости!

   роптало невольнымъ образомъ мое взволнованное сердце.

   Проснувшись въ слѣдующее утро, я воображалъ не видѣть уже болѣе ничего, кромѣ воды и неба; но погода была противъ насъ какъ будто въ заговорѣ: въ продолженіе цѣлыхъ двухъ сутокъ постоянный штиль не позволялъ намъ и думать о путешествіи. Я чрезвычайно досадовалъ на это безвѣтріе; каждое утро выходилъ на палубу, и видя предъ собой все еще меркантильную Одессу, мучилъ капитана безпрестанными разспросами о состоянія атмосферы: "Bonazza, non c"и vento" или "vento contrario--" были его единственные отвѣты.

   Наконецъ -- ура, ура! 23-го свѣжій Сѣверный вѣтеръ подулъ съ берега, и мы приготовились къ отплытію. Взгляните на эту бѣготню по шканцамъ; посмотрите, какъ проворный матросъ взбирается по веревочнымъ лѣстницамъ на огромную гротъ-мачту; послушайте визгъ якорнаго каната; внемлите безпрерывнымъ крикамъ: Vira, Vira! и напослѣдокъ, потрудитесь обратить взоры свои отъ береговъ родины на безграничность морскую.-- Тогда вы только вполнѣ согласитесь со мною, что первое чувство въ минуту разлуки съ отечествомъ есть, безъ всякихъ романтическихъ затѣй, странное, неизъяснимое чувство. Сначала, какая то непонятная радость овладѣла моимъ сердцемъ: казалось, оно ощутило внезапное наслажденіе какимъ то неистощимымъ внутреннимъ богатствомъ въ тотъ мигъ, когда натянутые паруса округлились и заколебавшійся корабль тронулся съ мѣста. Я расхаживалъ скорыми шагами по шканцамъ и громко декламировалъ:

   "Шуми, шуми послушное вѣтрило!" и проч.

   Но эта болтливая радость исчезла вмѣстѣ съ берегами моей отчизны. Подобно Ирвингу Вашингтону, мнѣ казалось, что въ это время я закрылъ первый томъ моей жизни со всѣмъ тѣмъ, что онъ заключалъ въ себѣ.

   Минувшее душѣ моей,

   Какъ сонъ мудреный представлялось:

   То краснымъ солнцемъ ей являлось,

   То моря бурнаго темнѣй.....

   Берега русскіе были у насъ въ глазахъ еще въ продолженіе всѣхъ этихъ сутокъ; бѣлыя толпы чаекъ мелькали вдалекѣ за нами. Кромѣ одинаковыхъ со мною животныхъ, я съ чрезвычайнымъ удовольствіемъ увидѣлъ на шканцахъ еще трехъ земныхъ жителей.-- Крапчатая лягавая собака спала у капитанской каюты; рѣзвый котъ игралъ и мурлыкалъ вокругъ нашихъ чугунныхъ пушекъ; пестрая курица прогуливалась и безпечно клевала разсыпанную передъ ней пшеницу. Сія послѣдняя пользовалась по видимому особенною благосклонностью экипажа: "Ah Marianna, briccona, bestia bricconcella Marianna!" приговаривалъ птицелюбивый матросъ, гладя свою пернатую спутницу. Многіе путешественники весьма справедливо до меня замѣтили, что всѣ противоположности съ бурною жизнію мореплавателя нравятся вообще его сердцу -- и кто-же не согласится, чтобы посреди шумящихъ вокругъ валовъ, пѣніе пѣтуха, лай собаки, щебетанье залетѣвшей съ берега птички не напоминали довольно сладостно сердцу о кровлѣ домашней хижины, о золотомъ, радужномъ утрѣ жизни? Я провелъ весь этотъ вечеръ и большую половину ночи на палубѣ; ужинъ кончился, и мало по-малу все вокругъ меня почило сномъ богатырскимъ.... не спалъ одинъ только я, да рулевой матросъ у озареннаго ночною лампою компаса.-- Глаза мои искали маяка береговъ одесскихъ: одиноко мерцалъ онъ едва замѣтной огненной точкою на сѣверномъ, неозлащенномъ ни одной звѣздой небосклонѣ. Не знаю, подобныя ли моимъ думы тѣснились въ груди моего сторожеваго спутника; но послѣ нѣсколькихъ фантазированныхъ мотивовъ, онъ тихонько запѣлъ:

                       I.

             О pescator dell"onda,

                                 Fidelin!

             Vieni pescar in quа.

             Colla bella sua barca,

             Colla bella sene vа.

             Fidelin, lin lа.

                       II.

             Che cosa vuol ch"io peschi,

                                 Fidelin?

             L"anel che m"и cascа.

             Colla bella etc.

                       III.

             Tо darт cento scudi,

                                 Fidelin!

             Sta borsa ricamа.

             Colla bella etc.

                       IV.

             Mon voglоo cento scudi,

                                 Fidelin!

             Ni borsa ricamа.

             Colla bella etc.

                       V.

             Jo vт un basin d"amore,

                                 Fidelin!

             Cрe quel mi paghera.

             Colla bella sua barca,

             Colla bella sene vа.

             Fidelin, lin lа!

   Мой пѣвецъ такъ часто повторялъ одно и тоже, что я невольно затвердилъ его баркаролу. Эта простая, но плѣнительная мелодія, будучи, такъ сказать, срединою между тѣмъ, что музыканты зовутъ canto fermo и canto fiorоto, выражала, какъ не льзя лучше, своими переливами отъ страстныхъ, протяжныхъ мотивовъ къ ритму болѣе игривому, качку и плаванье гондолы по ясно-голубымъ лагунамъ. Смыслъ стиховъ переносилъ также мечты мои на берега поэтической Бренты. Какъ будто невзначай подслушалъ я рѣчи этой сладострастной синьоры, которая такъ мило предлагаетъ юному, пригожему рыболову кошелекъ съ цѣлою сотней ceкиновъ за то, чтобы сей послѣдній отыскалъ на днѣ морскомъ кольцо, упавшее съ ея пальчика: Египетская работа! но Фиделинъ не дуракъ: деньги и шитый кошелекъ ему не надобны; поцѣлуй любви можетъ одинъ вознаградить труды его.-- Это Венеція, столица живыхъ, ежечасныхъ романовъ, очарованный край, гдѣ женщина "какъ будто на устахъ носитъ свое богатое сердце!" -- Oh, quanto te aspiciam!-- Погруженный въ свои любимыя фанаберіи, я почти не замѣтилъ, какъ адріатическая пѣсня умолкла; аккомпанементъ черноморскихъ волнъ одинъ продолжался. Часовой звонокъ прозвучалъ полночь; товарищи пѣвуна пробудились на смѣну; я сошелъ въ каюту, и качаемый глубокимъ Эвксиномъ, заснулъ, какъ дитя въ колыбели.

   На другой день однообразный горизонтъ воды скрывалъ уже отъ меня Одессу, какъ непроницаемый туманъ, скрывающій отъ человѣка его будущность.... Рѣзкій Сѣверо-восточный вѣтеръ несъ корабль съ неимовѣрною скоростію, и около слѣдующаго полудня песчаный берегъ Кюстенджи (древняго Томиса) мелькнулъ уже вдалекѣ предо мною.

   Шекспиръ говоритъ, что попытка золотить золото или бѣлить бѣлоснѣжную лилію есть истинное дурачество: не безразсудно-ли-бы и съ моей стороны было искать словъ для выраженія чувствъ, наполнявшихъ мою сирую душу, при видѣ сей дикой, безжизненной полосы земли, которая орошена слезами божественнаго поэта, освящена прахомъ безсмертнаго изгнанника? Клянусь (но вы и безъ клятвы повѣрите), что эти чувства были не вытверженныя, не поддѣльныя.

   Странно, почему мѣсто Овидіева изгнанія было до сихъ поръ предметомъ столькихъ ипотезъ, и почему нѣкоторые антикваріи искали могилы римскаго поэта близь береговъ Днѣстра (древняго Тираса). Извѣстно, что это неизъяснимое предположеніе осуществлено даже названіемъ небольшаго городка, построеннаго на берегу Аккерманскаго залива, и еще до сихъ поръ существующаго подъ именемъ Овидіополя. Стравонъ обозначаетъ довольно явственно географическое положеніе древняго Томиса.... "Вправѣ отъ морского берега, по направленію отъ священнаго устья Истера (Дуная)" -- говоритъ онъ -- "находится, въ разстояніи 500 стадій маленькій городокъ Иструсъ (вѣроятно нынѣшній Гирдовъ). 250 стадій далѣе -- существуетъ Томисъ (Τόμις), другой небольшой городокъ" и проч. (Strab. lib. VII, cap. VI). Аполлодоръ, Мела и наконецъ самъ Овидій не оставляютъ, кажется, никакого сомнѣнія по сему предмету. (См. сего послѣдняго: Ex Ponto 4. El. 14, v. 59.-- Trist. III. El. 9, v. 33). По мнѣнію Лапортъ-дю-Тайля и Корая, французскихъ переводчиковъ Стравона, вычисленіе разстояній, сдѣланное размѣромъ олимпійскихъ стадій, по нашимъ новѣйшимъ картамъ, начиная отъ устья Дуная, называемаго Эдриллисомъ, заставляетъ думать о тожествѣ древняго Томиса съ нынѣшнимъ Томисваромъ; но что такое Томисваръ?-- Извѣстный оріенталистъ Г. Гаммеръ, думалъ видѣть развалины Томиса на мѣстѣ нынѣшняго Бабадага, напрасно проискалъ во всей Добруджійской Татаріи "означеннаго на многихъ картахъ" города Томисвара и кончилъ свои изслѣдованія откровеннымъ признаніемъ, что: "in den ganzen Dob"rudscha kein solches Ort existirt." (Rumili und Bosnaf geographische Beschreibung von Mustapha ben Abdalla Hadschi-Chalfa; стр. 30, въ примѣчаніи) отъ Бабадага Г. Гаммеръ бросается за Томисомъ къ нынѣшней Мангаліи: "Der See, an welchem das alte Tomi lag" -- говоритъ онъ -- "kцnnte der von Babadag, wabrschenlicher aber, der bey Mangalia gelegen sein." (Ibid. стран. 496). Тожество Мангаліи съ древнею Каллатіею уже давнымъ-давно доказано. -- Полагая (по таблицамъ Бартелеми) греческій стадій въ 94 1/2 французскихъ тоаза, и отношеніе сего послѣдняго къ нашей сажени, какъ 76,734:84,000, я нахожу, что разстояніе священнаго устья Дуная отъ Томиса, полагаемое Стравономъ въ 750 стадій, заключаетъ въ себѣ около 129-ти нашихъ верстъ. По картѣ генерала Гильемино, устье Дуная, называемое Эдриллисомъ, находится отъ нынѣшней Кюстенджи почти точь-въ-точь на такомъ разстояніи.-- Сочинитель Исторической Геогріфіи по древнимъ картамъ Д"Анвилля, называетъ сей послѣдній городокъ Константіаною, и ставитъ оный не далѣе четырехъ французскихъ льё отъ древняго Томиса.-- Основываясь, какъ на этомъ, такъ и на всѣхъ означенныхъ соображеніяхъ, я осмѣливаюсь думать, что во всякомъ случаѣ, могила Овидія существовала не въ одномъ моемъ воображеніи, но могла таиться (и даже весьма не вдалекѣ отъ меня) въ окрестностяхъ Кюстенджи, представившейся глазамъ моимъ 24-го Марта 1829 года, во время моего плаванія въ Варну.

   Кромѣ всѣго этого, Гаджи-Халфа, турецкій географъ и путешественникъ, переведенный Г. Гаммеромь говоритъ, что близь Мурадлара видѣлъ онъ древнія развалины огромныхъ каменныхъ стѣнъ, кои простираются отъ Кюстенджи вплоть до береговъ Дунайскихъ и даже, по сказанію туземцевъ, до cамаго Кинова, или Адамъ-Клиси (Адамовой Церкви). -- Это послѣднее сказаніе надѣемся мы со временемъ повѣрить своими собственными глазами.

- Следва -